ПЬЯНЫЙ БОРИС АНДРЕЕВ НА СЪЕМКАХ ЧУТЬ НЕ УБИЛ ИВАНА ПЫРЬЕВА

Юрий Никулин воровал декорации из театра и замазывал варом дверные замки своим врагам

Павел Шахнарович, появившийся на свет в 1921 году, был одним из «бойцов невидимого фронта» отечественной культуры. Почти шестьдесят лет он проработал администратором в кино, театре и на эстраде. Начинал карьеру во время Великой отечественной войны, а заканчивал в «лихие девяностые». Встречался и общался со многими выдающимися деятелями искусств. В 2002-2003 годах Павел Александрович наговорил на диктофон воспоминания о самых ярких эпизодах его жизни. Тогда, по ряду причин, опубликовать их не удалось. И вот, наконец, эти уникальные записи дождались своего часа.

   Часть ПЕРВАЯ

   - Многие считают, что администратор - это вообще не профессия, что этим может заниматься каждый. У нынешних театральных администраторов вся работа сводится к тому, чтобы полседьмого вечера сесть в окошечко и выписать заказанные пропуска. А раньше администратор был хозяином театра. Он отвечал за все, кроме плохой постановки и плохой игры актеров. Я приходил на работу к 11 часам утра. В 5 часов обходил театр с чистым белым носовым платком. Проверял, хорошо ли убраны фойе и зрительный зал, нет ли пыли на креслах и на перилах в ложах, не валяются ли окурки или еще какой-то мусор в актерских гримерках. Если что-то было не так, я требовал немедленно привести все в порядок. А потом уже переходил к пропускам. Но на выдаче пропусков моя работа не заканчивалась. Когда приходили зрители, я следил за работой гардероба и буфета, чтоб не было очередей, чтоб сразу убирали грязную посуду. Кроме того, я занимался рекламой. Бывало, требовалось срочно напечатать афиши, а в типографии отсутствовал наборщик. Тогда я засучивал рукава и сам вставал к наборному станку. Я всегда называл свою работу «сладкой каторгой». С одной стороны, это приятно – находиться в театральной ауре, быть рядом с актерами. С другой стороны, это очень тяжелый труд.

   В эту сферу я окунулся с детства. Моя мать, в прошлом актриса, работала театральной кассиршей. Ее считали одной из лучших в Москве и даже приглашали в другие театры, чтобы немного подучить молодых кассирш. Казалось бы, работа простая: получил деньги, оторвал билетик и продал. Но и тут была своя специфика. В те годы существовали льготные талоны на получение билетов, какие-то профсоюзные билеты и т.д. И во всем этом нужно было разбираться. А мой отец был заместителем руководителя Дирекции московских драматических театров. Эта организация назначала в театры директоров, главных режиссеров и завлитчастью, обеспечивала снабжение, руководила реализацией билетов, организовывала шефские спектакли для колхозников, военнослужащих и воспитанников детских домов. Я знал администраторов многих московских театров. Это были очень серьезные, высокопрофессиональные и глубоко интеллигентные люди. Я никогда не слышал, чтобы кто-то из них кому-то нахамил или не знал репертуар не только своего, но и других театров, не знал, какой режиссер поставил тот или иной спектакль и кто из актеров кого играет. Ставки у администраторов были небольшие. На эту работу шли не ради денег, а из любви к театру.

   Детство мое прошло в Бауманском районе, в Токмаковом переулке. По соседству с нами жила семья Юрия Никулина. У них был свой дом, половину которого занимали он и его родители, а другую половину – сестра его матери с мужем и двумя дочками. Отец Никулина Владимир Андреевич писал репризы для цирка и эстрады и был большой выдумщик. Постоянно собирал у себя в доме соседских ребят и ставил с нами самодеятельные спектакли. Конечно, этими постановками наше времяпровождение не ограничивалось. Занимались мы и всяким хулиганством. Неподалеку от нашего дома находился Театр рабочих ребят. Однажды для какого-то спектакля им привезли декорации. Среди них была огромная брезентовая палатка, изображавшая штаб красных. И мы с Юрой и другими мальчишками эту палатку из театра сперли. Устроили в ней свой штаб и стали играть в гражданскую войну. В театре долго не могли найти пропажу и даже были вынуждены отменить спектакль. Но потом им кто-то стукнул на нас. «Вы что, с ума сошли? – сказали нам работники театра. – Отдайте казенное имущество!». Еще мы брали вар, который использовался для укладки асфальта, и замазывали им дверные замки. Так мы мстили людям, которые к нам, мальчишкам, плохо относились. Никаких серьезных последствий эти хулиганские выходки для нас не имели. А в конце 30-х, когда я уже заканчивал школу, меня чуть не посадили. Один мой школьный приятель оставил у меня дома чемоданчик и пропал. Через некоторое время ко мне приехали из милиции и забрали меня вместе с этим чемоданчиком. Оказалось, приятель попался на каких-то воровских делах, а чемоданчике у него лежал украденный пистолет. За хранение оружия прокурор просил мне 5 лет. Но у меня был хороший адвокат. И одна заседательница почему-то ко мне прониклась жалостью. В итоге мне дали год условно.

   После школы я учился в юридическом институте прокуратуры СССР. Через некоторое время там разразился скандал. Выяснилось, что студенты собирались в общаге, раздевались догола, накидывали на себя какие-то хитоны и устраивали оргии. В результате институт закрыли. А тех, кто не участвовал в оргиях, в том числе меня, перевели в аналогичное учебное заведение наркомюста. Когда я заканчивал 3-й курс, началась война. Мы только сдали сессию, и нас распустили. По настоянию старших братьев, я поехал с родителями в эвакуацию: сначала в Челябинск, а потом в Алма-Ату. Там меня призвали в армию, но до особого распоряжения в войска не отправляли, так как по состоянию здоровья я был ограниченно годен к службе даже в военное время. А жить-то на что-то было надо. Тогда кто-то посоветовал мне пойти на киностудию. Там местными силами делали сюжеты для боевых киносборников. И я начал сниматься у них в массовках. Позднее в Алма-Ату приехал «Мосфильм» и часть «Ленфильма». На базе Алма-Атинской киностудии была создана Центральная объединенная киностудия (ЦОКС). Так вышло, что я оказался на виду, и меня сразу задействовали в массовке фильма «Машенька». Юлий Райзман начал снимать его еще в Москве. А в Алма-Ате доснимал. Главную роль в этом фильме играла очень красивая актриса Алла Караваева. К сожалению, ее судьба сложилась трагически. Она попала в аварию и из-за шрама на лице больше не могла сниматься. Ее мужем был английский дипломат. Он увез ее в Англию. Там ей пытались сделать пластическую операцию. Но ничего не получилось, и Алла вернулась обратно в СССР.

   Когда съемки «Машеньки» завершились, Иван Пырьев начал снимать «Секретаря райкома». И меня взяли на этот фильм помощником режиссера. Помню, первая съемка происходила за городом в огромном котловане с участием большой массовки. Мне дали дымовую шашку и сказали: «Как вон тот человек сверху махнет платком, беги туда!». Я не разобрал, мне или не мне он махнул. И побежал. «… твою мать, куда ты бежишь?! - заорал Пырьев в свой режиссерский рупор. - Где у тебя жопа?». А я не привык к такому грубому общению. «Идите вы сами в жопу!» - обиженно сказал я, бросил шашку и пошел в сторону шоссе, чтобы уехать в город. Там меня догнала легковая машина. Из нее вышел Иван Александрович и потребовал, чтобы я вернулся на съемочную площадку. «А что вы на меня кричите? – возмутился я. - Кто вы такой?». «Ты что, не знаешь? Я Пырьев», - ответил он. Я, конечно, знал, что есть такой режиссер. Но это имя для меня тогда ничего не значило. «Да мне наплевать! – нахально заявил я. - Не смейте на меня орать и матом ругаться!». Только с таким условием я согласился вернуться к своим обязанностям. Но работа помощника режиссера мне не очень понравилась. Она в основном сводилась к тому, чтобы поставить режиссеру стульчик и принести чай. И через пару недель я перешел в администраторы. Пырьев сдержал свое обещание и больше никогда на меня не кричал. Если на картине случалась какая-то накладка, сообщить о ней Ивану Александровичу всегда посылали меня.

   Тем временем Александр Файнциммер запустился на ЦОКС с фильмом «Котовский». Меня вызвал директор и попросил параллельно поработать администратором и на этом фильме. Людей не хватало, и я согласился. Особенно мне запомнились съемки сцены в ресторане. Жрать в Алма-Ате тогда было нечего. Все ходили голодные. А для этой сцены на столы поставили настоящую колбасу, жареную картошку и другую еду. Я там изображал белогвардейского офицера и на протяжении нескольких дней наедался от пуза. На съемках «Котовского» у меня завязалась дружба с Николаем Мордвиновым, который играл главную роль. У него тогда умирала от туберкулеза 5-летняя дочка. Снимали мы в оперном театре по ночам, когда там заканчивались спектакли. Практически все остальное время Мордвинов проводил у дочки в больнице. Отдохнуть ему толком не удавалось. Поселили его в общежитии, которое из-за большого количества знаменитостей называли «лауреатником». А днем там было так шумно, что при всем желании не уснуть. Я не переставал поражаться, как он это все выдерживал. В это время руководители ЦОКС добились разрешения на переезд в Алма-Ату опального режиссера МХАТа Василия Григорьевича Сахновского, еще до войны высланного под гласный надзор в казахскую глушь. Его назначили главным режиссером актерской труппы киностудии. И я вдобавок ко всем остальным своим обязанностям стал его помощником. У меня были ключи от кабинета, где Сахновский проводил репетиции с актерами. При этом кабинете была маленькая спаленка. И когда у Мордвинова ночью выдавалось 2-3 свободных часа, я вез его из оперного театра на киностудию, открывал эту спаленку и давал ему возможность спокойно поспать. Также работа с Сахновским позволяла мне добывать дополнительное питание. Для актеров, с которыми он репетировал, мне выдавали в столовой кашу или пирожки ни с чем. Я заказывал еду на 20 человек. А реально приходило втрое меньше. И излишки мы по-братски делили.

   А 5 марта 1943 года меня неожиданно арестовали. Был первый теплый день. Я поехал на работу в одном костюме. На улице около киностудии ко мне подошли двое, затолкали меня в подворотню, обыскали, посадили в машину и повезли в Большой Дом. Никто со мной не разговаривал, и на все вопросы мне говорили: «Молчать!». В Большом Доме меня спросили: «Ну, что, будешь рассказывать?». «О чем?» - не понял я. «А ты разве не знаешь? – последовал ответ. – Ну, хорошо. Посидишь – узнаешь». После этого меня сильно избили. Правда, я был сам виноват. Меня привели к замнаркома внутренних дел. И я сел, положив ногу на ногу. «Вы где находитесь? - возмутился замнаркома. - Вы что, в Одессе у Фанкони?». «Кафе Фанкони давно закрылось, - спокойно ответил я. - А где я нахожусь… Ну, во всяком случае, не в кабинете начальника жандармского управления». Тогда он нажал на какую-то кнопочку. Прибежали охранники и принялись меня дубасить, чтобы знал, как отвечать. «Вы что, фашисты?» - кричал им я. А это было для них смертельное оскорбление. Лишь чудом меня не убили и бросили в камеру. Я три месяца отсидел в одиночке во внутренней тюрьме НКВД. Потом меня перевели в режимную тюрьму. За все это время меня даже ни разу не допрашивали. Кормили, правда, хорошо. И каждый час через «волчок» давали папироску. Я стучал, требовал прокурора. «В карцер хочешь? - отвечали мне. - Там плохо. Лучше молчи». От отчаяния я объявил голодовку. Только после этого пришел прокурор. «Сынок, голодовка тебе не поможет, - сказал он. - Ты только здоровье свое подорвешь. Или вовсе помрешь». «Скажите, за что меня хоть здесь держат?» - попытался выяснить я. «Ничего не могу тебе сказать, - развел руками он. - Твое дело расследуется. Скоро будет конец. Потерпи немножко». А через некоторое время меня вызвали к следователю. И дали мне подписать бумагу, в которой предписывалось освободить меня из-под стражи в связи с отсутствием состава преступления.

   До этого момента я мог только предполагать, за что меня арестовали. Думал, что это как-то связано с моей предвоенной судимостью за хранение оружия. Но оказалось, что меня заподозрили в шпионаже. Люда всякого тогда было полно в Алма-Ате – польская делегатура, эстонцы, литовцы, румыны. Среди них были и шпионы, интересовавшиеся военной промышленностью. А я был такой мальчик, что за все хватался. «Ты это будешь делать?» - спрашивали меня. «Буду», - соглашался я. Мне льстило, что мне доверяли ответственные поручения. И я буквально дни и ночи пропадал на киностудии. Нам тогда присылали с фронта трофейные фильмы, захваченные при отступлении немцев. Для сотрудников устраивались просмотры. Многие хотели на них попасть и с этой целью крутились вокруг меня. У меня был знакомый Коля Орехов. Он жил с отцом и матерью в собственном доме. Его родители постоянно находились в разъездах. И когда выдавался свободный вечер, мы приглашали к нему домой девочек и устраивали сабантуй. В нашу компанию входили снимавшийся со мной в массовках сын немецкого писателя-антифашиста Маркус Вольф, ученик и ассистент Сергея Эйзенштейна Евгений Фосс, исполнитель одной из ролей в эйзенштейновском «Иване Грозном» Владимир Балашов. Но бывали у Орехова и случайные знакомые, не связанные с кино. По словам следователя, органы арестовали группу людей, завербованных немецкой разведкой. А поскольку кто-то из них общался со мной, взяли и меня. «Ты в рубашке родился, - признался следователь. – Понимаешь, что такое подозрение в шпионаже в военное время? Тебя могли расстрелять без всякого следствия». Помог мне известный адвокат Илья Давидович Брауде, с которым дружила наша семья. Имея колоссальные связи, он узнал причину моего ареста и забрасывал все инстанции просьбами тщательно разобраться в моем деле. Несколько раз ходатайствовал, чтобы меня отпустили на поруки. В НКВД к нему относились с уважением. Говорили даже, что он был их человеком. Так я уцелел.

   Когда я вышел из тюрьмы, меня хотели призвать в армию, но на киностудии мне сделали «бронь». В тот момент решили снимать фильм-концерт с участием мастеров казахского искусства. И меня назначили замдиректора этой картины. Помню, как мы ездили к знаменитому казахскому акыну Джамбулу. У него был большой дом, в котором жила его семья. А во дворе стояла юрта. И в ней жил сам Джамбул. Он там не мылся и совсем запаршивел. Его отвезли на Медео, где находился правительственный санаторий. Старую одежду сожгли. А его отмыли и одели во все чистое. Мы зашли к нему в комнату и хотели обсудить с ним будущий фильм. Но разговаривать с нами Джамбул не стал. Посмотрел на нас, пробурчал что-то по-казахски и отвернулся к стене. Для съемок этого фильма под Алма-Атой согнали табуны лошадей и отары овец. Мне пришлось всем этим хозяйством заниматься и обеспечивать его питанием. Я постоянно ездил то в ЦК компартии Казахстана, то в совнарком, то в колхозы. Это был какой-то ад. Между тем, военкомат от меня не отставал и поднял бузу, на каком основании меня «забронировали». Скандал дошел до ЦК. В конце концов, мне все это надоело, и я решил: «Пойду лучше в армию». Как ограниченно годного меня направили в Узбекистан, на границу. До Ташкента я должен был ехать с группой цыган, которых для отправки на фронт отпустили из тюрьмы. Их сопровождал пожилой военный. «Давай завтра поедем! – предложили ему цыгане. – А сегодня пойдем выпьем!». Этот дурак пошел с ними. Утром он вернулся весь избитый. Цыгане отобрали у него документы и разбежались. Пришлось мне ехать одному. Местом моего назначения оказалась конно-прожекторная рота. Там служили одни неграмотные узбеки. Узнав, что у меня незаконченное высшее образование, командир сказал, что такие люди нужнее в других местах, и отправил меня в Москву, в военкомат по месту жительства.

   В Москве меня уже окончательно сняли с военного учета как негодного к службе. И я устроился администратором во фронтовой филиал Малого театра. Хоть филиал и назывался фронтовым, на фронт они ни фига не ездили. Работали в основном в домах культуры по Московской области. В войска посылали только небольшие бригадки по 4-5 человек. Зато получали под это дело хорошие деньги. Потом я работал в аналогичном филиале драматического театра под руководством Федора Николаевича Каверина. А оттуда меня переманили во фронтовой филиал театра оперетты, где был побольше оклад, и атмосфера повеселее. Они тоже из Москвы почти не выезжали. Давали спектакли в помещении театра транспорта у Курского вокзала. Но и в этом филиале я долго не задержался и перешел главным администратором в кинотеатр «Ударник». Он находился на особом положении. Тогда еще из Дома правительства не всех посадили, и в «Ударнике» бывали многие жильцы – тот же председатель президиума Верховного совета РСФСР Николай Шверник или председатель президиума Верховного совета Литвы Юстас Палецкис. Если они должны были прийти на 6-часовой сеанс, с 2-х часов дня за мной уже ходил «искусствовед в штатском» и следил, с кем я говорю и что делаю. А когда приходили высокопоставленные зрители со своей охраной, я должен был обеспечить им проход в правительственную ложу. На этом я и погорел. Обычно я ставил рядом с ложей билетершу с ключом. В ее обязанности входило снять перекрывавший вход канат и открыть дверь. А однажды в момент прихода Палецкиса билетерша отлучилась в уборную. Он был очень недоволен, что его заставили ждать. В результате меня уволили. Некоторое время я заведовал промышленным комбинатом строительного треста наркомата авиационной промышленности. Под моим руководством находились сапожные мастерские, пошивочные цеха и даже мыловарня. Правда, я в этом абсолютно ничего не понимал. И подчиненные вешали мне лапшу на уши. Однажды пришел ко мне заведующий мыловарней. «У нас задержали машину с мылом, - сказал он. – Напишите справку, что мы везли его в лабораторию на анализы». А мыла там было 2,5 тонны. Мне и в голову не пришло, что для анализа это слишком много. И я написал все, как он просил. «Спасибо!» - поблагодарил меня заведующий и сунул мне в ящик стола какой-то сверток. В нем оказалось 20 тысяч рублей. Я испугался, вернул ему деньги и тут же написал заявление об уходе. После этого мне предложили возглавить дворец культуры медеплавильного завода. Но там стали требовать, чтобы я вступил в партию. А я не был ни пионером, ни комсомольцем. И в партию не хотел. Пришлось из дворца культуры уйти.

   Однажды я встретил знакомого, с которым работал на киностудии в Алма-Ате. «Пырьев сейчас на «Мосфильме» снимает «Сказание о земле сибирской», - сообщил он. – Я у него замдиректора картины. Приходи к нам в группу!». И я снова стал у Пырьева администратором. Это было замечательное время. Когда снимали сцену в чайной, где герой Бориса Андреева пьет пиво, ассистент режиссера Артавазд Кефчиян каждый день привозил 60-литровую бочку этого напитка. Она оформлялась как исходящий реквизит. И после съемок к бочке прикладывалась вся съемочная группа. Люди начинали курить прямо в павильоне. «Немедленно прекратите!» - ругался на нас дежурный пожарник. Но ему наливали пива, и он на все закрывал глаза. К нам прибегали даже из других съемочных групп и просили их угостить. Правда, закончилось все не очень хорошо. Дело в том, что Пырьев не умел работать с актерами и делал много дублей. Цветной пленки, на которую снималось «Сказание о земле сибирской», тогда не хватало. Но ему разрешали расходовать ее без счета. «Иван, я не могу больше», - жаловался Андреев после девятого или десятого дубля. «Нет, надо еще, Боря, - настаивал Пырьев. – Плохо получилось. Ты играй лучше!». Каждый дубль Борис Федорович выпивал по кружке пива и, в конце концов, перебрал. «Ах, я плохо играю!» - возмутился он и набросился на Пырьева с кулаками. Тому пришлось спасаться бегством и прятаться. Наверное, Андреев убил бы его, если бы догнал. В подпитии он становился очень агрессивен. Даже Пырьев, который сам на всех орал, его боялся. «Чего ты мне все глазки открываешь? – говорил мне Иван Александрович. – Иди Андрееву открой глазки и утихомирь его!». И мне приходилось делать это. На самом деле ему просто нельзя было пить. А так Борис Федорович был очень добрым человеком. Помню, как он хлопотал за своего друга и собутыльника Петра Алейникова. У того были проблемы с легкими. А жил он в ужасных условиях – в комнате постоянно лило с потолка. Андреев поехал к министру кинематографии, плакал неподдельными слезами и добился, чтобы Алейникову предоставили нормальное жилье.

   Как на грех, в разгар съемок «Сказания о земле сибирской» началась печально известная кампания против «безродных космополитов». На «Мосфильме» приказали уволить всех директоров картин и даже некоторых режиссеров еврейской национальности. Попал в «черный» список и я. Занимался этим вопросом такой Саконтиков, заместитель по кадрам министра кинематографии Ивана Большакова. «Какого хрена ты требуешь увольнения нужного мне сотрудника? – набросился на него Пырьев. – Отмени приказ! Или ты хочешь иметь дело со мной? Я тебе по башке тресну, имей в виду!». И замахнулся своей толстой резной тростью, которой все страшно боялись. «Хорошо, - пошел на попятную Саконтиков. – Пусть пока работает!». Съемки уже шли к концу. Вдруг вышел еще один список на увольнение. И в нем опять фигурировал я. «Не ходи в отдел кадров! – сказал мне Иван Александрович. – Работай, как работал! В случае чего отвечать буду я». Через некоторое время ему пришло письмо из министерства: «Почему до сих пор не уволили Шахнаровича?». «Ну, я им сейчас устрою!» - завелся Пырьев. Ворвался в кабинет к Саконтикову и начал орать: «Ты что же, сволочь, творишь? Ты дашь мне закончить картину или нет? Что ты привязался к парню? Что он тебе сделал?». Тот испугался и разрешил оставить меня до окончания съемок. Вскоре начался монтажный период. Мне уже нечего было делать. «Не волнуйся! – успокоил меня Иван Александрович. – Я договорился с режиссером Александром Столпером. Он снимает «Повесть о настоящем человеке». У них намечается экспедиция в Звенигород. И ты с завтрашнего дня числишься в экспедиции». Это позволило мне еще на какое-то время избежать увольнения.

   Михаил ФИЛИМОНОВ («ЭГ» № 49, 2017)

   Часть ВТОРАЯ

   ВЕРТИНСКИЙ СТРАДАЛ ОТ БЕЗОТВЕТНОЙ ЛЮБВИ К ГОРБАТОЙ КАРЛИЦЕ

   Вадим Козин получил дополнительный срок за совращение юного солдатика из лагерного конвоя

   http://filimonka.ru/viewpub.php?num=994

   Часть ТРЕТЬЯ

   СЕКСОМ С ПУГАЧЕВОЙ ХВАСТАЛСЯ ВЕСЬ ОРКЕСТР ОЛЕГА ЛУНДСТРЕМА

   Ревнивый муж застукал Эдиту Пьеху в гостиничном номере у Магомаева и избил ее до полусмерти

   http://filimonka.ru/viewpub.php?num=993