ЕВГЕНИЙ МАРТЫНОВ СТРАДАЛ ОТ ПРОБЛЕМ С ПОТЕНЦИЕЙ

ради московской прописки автор «Лебединой верности» вступил в фиктивный брак с костюмершей оркестра Мажукова

В этом году исполнилось бы 60 лет замечательному певцу и композитору Евгению Мартынову. Он трагически ушел из жизни почти два десятилетия назад, однако его песни «Лебединая верность», «Яблони в цвету», «Аленушка», «Ты скажи, скажи мне, вишня» до сих пор продолжают звучать и радовать слушателей. Я решил узнать, каким Мартынов был в обыденной жизни, и встретился с джазовым пианистом Леонтием Атальяном, который работал и дружил с ним на заре его карьеры.

   - С Женей Мартыновым я познакомился, когда пришел работать в оркестр Алексея Мажукова «Советская песня», - поведал Леонтий. - Мы с ним писали заявления в один день – 17 января 1973 года. Хотя я был на два года младше Жени, у меня к тому времени был уже достаточно большой опыт работы на профессиональной сцене. С 14 лет я играл на танцах в своем родном городе Андижане, что на границе Узбекистана и Киргизии. А в 18 лет перебрался в Калининград и несколько лет проработал в составе джазового ансамбля «Ритм», который создал мой школьный товарищ - ныне известный в мире джаза саксофонист Сергей Гурбелошвили. В этом ансамбле мне довелось поиграть с будущим создателем группы «Гюнеш» Стасом Морозовым, будущим солистом ВИА «Синяя птица» Сергеем Левкиным и другими прекрасными музыкантами.

   У Жени Мартынова опыт был гораздо скромнее. Он закончил у себя в Донецке музыкально-педагогический институт по классу кларнета. Но играл не ахти как, импровизировать не умел. Некоторое время работал в местном донецком театре. Получал оклад 80 рублей. Потом волею случая наткнулся на стихи «Алексей, Алешенька, сынок» мало кому известного тогда поэта Андрея Дементьева и написал на них песню. Показал ее кому-то в «Росконцерте», и его взяли в большую концертную программу «Турнир эстрадной песни» с участием Лещенко, Толкуновой и других начинающих артистов. Участникам программы аккомпанировали два биг-бэнда – оркестр Вадима Людвиковского и оркестр Алексея Мажукова. Это сейчас содержать большой оркестр очень трудно. Это сколько денег надо! А в советские времена с этим не было проблем. Музыкантам платили оклад 200-250 рублей. Билеты стоили по 2-3 рубля. Набивались полные дворцы спорта, и затраты сразу отбивались в 10-кратном размере. Когда программа «Турнир эстрадной песни» закончилась, оркестр Людвиковского было решено расформировать. Знаете, что им поставили в вину? Что у них в оркестре не было партийной организации и вообще не было ни одного члена партии. А у Мажукова по партийной линии все было в порядке. Поэтому его оркестр не тронули. И Женя устроился туда в качестве певца.

   На тот момент в оркестре Мажукова пело несколько человек. В том числе - Нина Бродская, которая записала «С любовью встретиться – проблема трудная» для фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Она имела, как тогда говорили, «красную строку», т.е. была главной звездой и закрывала концертную программу. Однажды в Одессе Бродская чуть не довела Мажукова до инфаркта. После концерта в Зале филармонии нам неожиданно объявили: «Никуда не уходите! Будет собрание». А у нас в коллективе было очень много женщин. Одних «разговорниц» числилось семеро: одна – чья-то жена, другая – любовница, третья – еще кто-то. Платило-то им государство. Жалко, что ли?! И вот эти женщины на собрании переругались между собой и начали лить друг на друга грязь. Дошла очередь до Бродской. Она накинулась на жену директора оркестра и выдала примерно такую тираду: «А не ты ли, Тамара, говорила, что жена Мажукова живет с ним только потому, что он композитор, и у него гонорар большой, и что Мажуков, когда дирижирует, все время массажирует сердце и поправляет яйца?».

   - Ты лучше расскажи, как Бродская тебя домогалась на предмет потрахаться! – вмешалась в разговор подруга Леонтия – поэтесса Надежда Слобожан. – Да-да, она конкретно на Лёньку запала. Но у нее был муж – музыкант из того же оркестра. Как минимум, дело могло закончиться мордобитием. И Лёнька от греха подальше ей отказал.

   - Ну, что ты такое говоришь?! – смутился Атальян. - Мужем Бродской был известный тромбонист Владимир Богданов. Я относился к нему с большим уважением. Когда однажды на гастролях мы всем оркестром отмечали мой день рождения, я специально для него прятал водку, так как он страдал язвой и, кроме водки, больше ничего пить не мог. Это сейчас не проблема купить любое спиртное. А тогда нужно было постараться, чтобы что-то достать. Помню, как-то летом в Волгограде Жене Мартынову и еще кому-то из наших музыкантов удалось разжиться пивом. Это считалось большой удачей. Но не успели они расположиться в гостиничном номере, как к ним пришел наш трубач и второй дирижер Владимир Василевский - большой эрудит и знаток джаза. «Представляешь, Леон, он начал нас грузить: вот у Дюка Эллингтона здесь фа-диез, а у Колтрейна си-бемоль, - пожаловался мне на следующий день Женя. - И пока мы, раскрыв рты, его слушали, он взял и потихоньку выпил все наше пиво».

   Свои первые гонорары – 400-500 рублей – Мартынов хранил в плавках, завернув в целлофановый пакет. Для него это было огромное богатство. Иногда в поездках Женя доставал полтинники и стольники, лепил на стекло автобуса и веселился, наблюдая, как реагируют проезжающие рядом люди. Он вообще любил пошутить. Но шутки у него были очень своеобразные. Они звучали смешно только в его исполнении. Однажды в Одессе мы пошли в булочную и никак не могли ее найти. «Жень, вот через пару лет ты станешь уже очень известным композитором, - сказал я ему. – И кто же поверит, что когда-то ты ходил со мной в поисках булочной?». После этого Мартынов каждый раз при встрече приветствовал меня вопросом: «Леон, и кто же поверит?». Был у него еще один любимый вопрос: «Леон, а ты сейчас смело подходишь к буфету?». Поскольку коллектив у нас был большой, у нас был свой закулисный буфет. Мы-то с Мартыновым были при деньгах и могли себе позволить нормально поесть. А другие музыканты все деньги пропивали и потом начинали перед буфетом считать последнюю мелочь, прикидывая, на что им хватит. И вот как-то на гастролях в Баку Женя стал их подкалывать: «Ну, смелее подходите к буфету! Не обращайте внимания на цены! Главное, чтоб еда была полезной. Верно, Леон?». Оттуда и пошла эта шутка про буфет.

   Тогда Мартынов сам особо не пил. Помню, как 22 мая 1973 года мы отмечали в Кисловодске его 25-летие. Женя постучался ко мне и предложил: «Давай кирнем!». Я стал отказываться. А что у него день рождения – он промолчал. Секрет раскрыл певец Вовка Шнайдер, который жил с ним в одном номере. «Жень, что же ты сразу не сказал? – возмутился я. – Это совсем другое дело». Мы сели, кирнули немножко, поздравили его. Но даже не допили бутылку. «Фу, гадость какая!» - сказал Женя после очередной рюмки. И отдал оставшуюся водку младшему брату Мажукова – саксофонисту Илье, который любил кирнуть. На следующий день мы переехали из Кисловодска в Сочи. И там на пляже познакомились с девчонками. У меня была своя методика знакомства. Я никогда не козырял тем, что я артист. Наоборот, я всегда говорил, что я слесарь-водопроводчик и приехал сюда на симпозиум по сантехническому оборудованию. «Подождите, но мы видели вас на концерте в Минске!» - возражали мне девушки. «Да, я сидел в зале, как и вы», - невозмутимо отвечал я. И так постепенно складывался контакт. Для Вовы Шнайдера пляжное знакомство в Сочи оказалось судьбоносным. Впоследствии он женился на той девушке и по сей день с ней счастлив. А вот для Мартынова все закончилось конфузом. «Жень, ну, как провел ночь?» - спросили мы его на следующий день. «Да вот с ногой вышла лажа, - посетовал он. – У меня всегда все хорошо работает – и в гостинице, и в поезде, и в самолете. Но, как ногу перекидываешь, сразу все падает». После этого в коллективе его постоянно подкалывали: «Жень, ну, как у тебя с ногой?».

   - Ну, что ты юлишь? – снова перебила его Надежда. - Скажи уж прямо, что Мартынов Бог знает до скольких лет ходил в целках! Вы все девок трахали. В каждом городе у вас было по три гастрольных жены. А у Мартынова все никак и ничего. Лет в тридцать он все-таки женился. Но брак у него был несчастливый. Жена пыталась его под себя подобрать. И он тогда начал крепко попивать.

   - Вообще-то, Женя закирял еще до женитьбы, - уточнил Леонтий. – На него резко обрушились большие деньги. И, видимо, он оказался к этому не готов. Помню, в декабре 1975 года мы пересеклись на гастролях в Пензе. Я уже ушел в другой коллектив. А Мартынов продолжал работать у Мажукова. Я пришел к нему в номер. Он был уже изрядно бухой. «Жень, ты чего, начал кирять?» - удивился я. А возле него отиралось полколлектива. Все смотрели ему в рот. И ему явно это нравилось. «Леон, я не киряю, - ответил он мне под общий смех. – Просто я вчера кирнул, а сегодня похмелился». К сожалению, в дальнейшем наше общение с Женей прервалось. Сам он не давал о себе знать. А я такой человек, что никому навязываться не буду. Потом я слышал от знакомых, что Женя стал пить все больше и больше. Но с чем это было связано – судить не берусь. С его женой я не был знаком. Когда он женился, мы с ним уже не общались. В одной из телепередач про Мартынова Андрей Дементьев говорил, что не очень приветствовал этот брак. Мол, Женя был уже известный композитор, и девчонка вышла за него по расчету. Однако Женя тоже в свое время оформлял фиктивный брак, чтобы сделать себе московскую прописку. Это было еще при мне. У нас была костюмерша Алена Абросимова. Хорошая девчонка. Она сама предложила Жене: «Давай распишемся! Чего ты мучаешься?». Тогда многие музыканты так делали. Работали-то мы от «Росконцерта». База у нас находилась в Москве. И когда мы приезжали в Москву, каждый раз приходилось думать, где переночевать. Женя часто шутил по этому поводу. «Леон, ты сегодня на каком вокзале ночуешь? – громко спрашивал он, чтобы слышал директор коллектива. – Я на Курском». «Ты же знаешь, я предпочитаю Аэровокзал на Ленинградке, - отвечал я. – Там всегда хороший буфет, и можно нормально поесть». В принципе, директор должен был снимать нам гостиницу. Но за наш же собственный счет. «Росконцерт» брал на себя все расходы только за пределами Москвы. А в Москве полагалось за все платить самим. Однажды мы работали с иностранцами во Дворце съездов. И нас с Мартыновым и еще несколькими музыкантами поселили в гостинице «Россия». «Сделайте нам гостиницу подешевле! – попросили мы. - Мы не так много получаем». «Нет, нельзя, - сказали нам. – А то иностранцы подумают, что вы живете хуже, чем они». Обычно мы жили в гостинице «Бухарест» (ныне «Балчуг»), потому что она находилась рядом с «Росконцертом», и одноместный номер там стоил относительно недорого – 1 рубль 80 копеек. А в начале 80-х и вовсе вышел приказ – убрать из «Росконцерта» всех иногородних музыкантов. Даже Лариса Долина тогда пострадала. Ей пришлось уехать из Москвы и работать от Ульяновской филармонии.

   - А почему ты не рассказываешь, как вы с Долиной убегали от ментов? – не унималась Слобожан. – Да-да, была и такая история. Они выступали ночью в ресторане. Вдруг нагрянула ментовская облава. А Лёнька и Долина были единственными из музыкантов, у кого не было московской прописки. Их потихоньку выпустили через кухню, и они спасались бегством через какую-то стройку, где их чуть не искусали бродячие собаки.

   - Да, был у меня такой период, когда я ушел из «Росконцерта» в МОМА (Московское объединение музыкальных ансамблей) и работал по ресторанам в составе оркестра, которым руководил Юра Пастернак, - неохотно подтвердил Атальян. - Долина начала сотрудничать с нами уже в конце 70-х. А до нее вокалистом у нас был иранец Мехрдад Бади, известный по работе с джазовой группой «Арсенал» и по участию в пластинке Давида Тухманова «По волне моей памяти». В отличие от большинства кабацких коллективов мы не исполняли песен типа «Эх, Одесса». У нас был исключительно «фирменный» репертуар – арии из рок-опер, лучшие хиты «Дип Перпл», «Чикаго», «Аббы» и других популярных тогда групп. И нас постоянно приглашали на модные тогда «ночники», которые нелегально проводились для «избранной» публики. А легендарное ночное заведение «Арлекино» в Одинцово даже было создано специально под наш оркестр. Нас тогда выгнали из ресторана гостиницы «Россия». Пришла какая-то комиссия и поставили нам в вину, что у нас в репертуаре нет советских песен. А в Одинцово в системе общепита работал грузин – бывший замдиректора ресторана «Иверия» в Голицыно, который наш оркестр открывал в 1975 году. Узнав, что мы остались без постоянного места работы, он взял пивнушку, быстренько навел в ней марафет и устроил там что-то типа ночного клуба. Естественно, никаких вывесок, что это ночной клуб, там не было. Официально это было обычное государственное кафе. Но настоящая жизнь начиналась там после часа ночи. К этому времени все рестораны в Москве и Подмосковье закрывались. А люди хотели гулять. И подтягивались к нам.

   Одним из завсегдатаев «Арлекино» был Михаил Звездинский. Сейчас он выдает себя чуть ли не за организатора этого заведения. На самом деле Миша с нами не работал. Он просто приходил потусоваться. Иногда кто-то из гостей просил его спеть. Он приносил нам башли, и мы ему аккомпанировали. Вместе с ним тусовалась будущая модельерша Арина Крамер. Тогда она носила другую фамилию – Шнайдер. И была никем - просто подругой жены Звездинского Ленки. Заглядывала в «Арлекино» и Алла Пугачева со своим мужем-кинорежиссером. Именно она подала идею дать этому заведению название своей знаменитой песни. Но Алла Борисовна отнюдь не была там первым лицом, как многие считали. Таких, как она, там было полно. У нас можно было увидеть и Савелия Крамарова, и Юру Антонова, и многих других. Приезжала даже дочка Брежнева Галя. Она любила, чтобы всех выгнали, и мы играли для нее одной. Впервые Галя услышала наш оркестр в «Иверии». И была потрясена нашим солистом Мехрдадом Бади. Он был красавец – высокий, длинноволосый, всегда одетый по последней моде. Плюс безупречно пел по-английски. Короче, «фирмач». «Макар, давай вперед! – начал подбивать его я. – Чего тебе стоит ее попросить, чтобы мне подписали бумаги на кооперативную квартиру?! Ей это сделать – пара пустяков». «Ты чего, Лелик?! – возмутился Бади. – Смотри, она же на пахана своего похожа! Что, у меня нормальных чувих мало?!». Юра Пастернак, понимая, что от Гали много зависит, наоборот, начал к ней подкатывать. Но она не обращала на него никакого внимания. Ей был интересен только Бади. Он, бедный, не знал, как от нее отделаться. И чтобы не трахаться с ней, сбежал от нее через кухню.

   Репертуар в «Арлекино», как обычно, был «фирменный». А если мы и пели что-то на русском, то белогвардейские романсы - «Поручик Голицын», «Я институтка, я дочь камергера», «На мне тогда был новенький мундирчик». Я был очень удивлен, когда Звездинский в конце 80-х заявил, будто «Поручика Голицына» написал он. Ну и жук! Надо же было такое придумать! Мало того, он еще начал доказывать, будто Звездинский – это его настоящая фамилия, доставшаяся ему от предков – польских дворян. На самом деле его фамилия - Дейнекин. И никакого отношения ни к «Поручику Голицыну», ни к другим якобы его песням он не имел и иметь не мог. «Поручика» пела еще первая волна эмиграции. А Миша родился только в 1944 году. Помню, как-то он приехал из Находки и стал хвастаться, что нашел там харьковчан, которые играют ничуть не хуже нас. «Они такую смешную песню поют, - рассказывал он. – «Сенокос» называется». А в перестройку я увидел на площади Маяковского рекламу концертов Звездинского, где этот «Сенокос» уже фигурировал как его песня. Просто в 70-е годы зарегистрировать авторство таких песен было невозможно. А когда времена изменились, Звездинский вперед всех сориентировался и зарегистрировал все «бесхозные» песни на себя.

   Миша всегда отличался находчивостью и деловой хваткой. Однажды в «Арлекино» какой-то грузин зарядил башли и попросил спеть Пугачеву. Она взялась сама сыграть на органе. И затянула какой-то импровизированный блюз: «Привет всем! Отдыхайте, гуляйте!». Потом исполнила какую-то быструю песню. Но у нашей публики это не особо прохиляло. И вот пока она пела, Звездинский дал кому-то из знакомых «полароид», вышел на сцену и принял такую позу, как будто он поет, а Пугачева стоит сзади на бэк-вокале. В этот момент – бэмс! – его сфотографировали. Наступило лето. Мы поехали работать в Сочи. Как-то я пришел в гостиницу и попросил ключ от своего номера. «Его уже взяли», - сообщил мне администратор. «Как? Кто взял?» - удивился я. «А там ваш брат приехал», - последовал ответ. «Что это он без звонка?» - подумал я. Поднялся в номер, но вместо брата увидел там Звездинского с женой и целую кучу «фирменных» шмоток. «Пусть шмотки пока у тебя полежат! – сказал Миша. – Можешь фарцануть и заработать». «Ты что?! – возмутился я. – Хочешь, чтобы меня арестовали?!». Узнав, где мы работаем, он прошелся по пляжу, пообщался со знакомыми «центровыми» и вечером привел нам целую ораву. Подошел к директрисе ресторана и договорился делать «ночники». При этом Миша козырял той самой «полароидной» фотографией с Пугачевой. А через несколько дней он исчез так же внезапно, как появился. «Где этот Звездинский? – плакалась директриса. – Он мне должен. Он мне столько обещал».

   Недолго просуществовало и «Арлекино». Грузин-директор возгордился и засадил в местной Одинцовской газете статью, что он, такой хороший, переоборудовал пивнушку в уютное кафе, и сама Пугачева дала ему название. А народ подумал, что Алла там поет, и повалил туда валом. Но днем-то там ничего не было. Посыпались жалобы. И на старый новый год в пять утра в «Арлекино» ворвалась целая команда ментов. «Что здесь происходит?» - спросили они. «Сегодня праздник – старый новый год», - объяснил администратор. «Нет такого праздника», - возразили менты. И потребовали у всех присутствующих паспорта. Нас сфотографировали – анфас и профиль. Но потом отпустили и больше не трогали. Вот когда Звездинский облажался в «Аленьком цветочке» 8 марта 1980 года, это имело серьезные последствия. После этого многих музыкантов, которые там попались, тягали в милицию, а самого Мишу в итоге посадили.

   Михаил ФИЛИМОНОВ («ЭГ» № 26, 2008)