Онегин Гаджикасимов оставил свою квартиру незнакомым людям и скитался по чужим углам

Совершенно незамеченным прошло в этом году 80-летие со дня рождения знаменитого поэта-песенника Онегина Гаджикасимова, автора «Алешкиной любви» и «Портрета работы Пабло Пикассо» ВИА «Веселые ребята», «Позвони» Полада Бюль-Бюль оглы, «Восточной песни» Валерия Ободзинского и многих других шлягеров. Появившийся на свет в Азербайджане в год 100-летия смерти Пушкина и названный матерью в честь любимого героя Александра Сергеевича, Онегин Юсиф оглы в конце 80-х неожиданно для всех порвал со своим прежним окружением и стал монахом в православном монастыре Оптина пустынь. Мы попытались выяснить, что побудило поэта столь радикальным образом изменить свою жизнь и как в результате сложилась его дальнейшая судьба.

   - Не помню в точности, какой именно это был год – 1988-й или 1989-й, зато дату нашей первой встречи с Гаджикасимовым я помню совершенно точно: это было 17 октября, день моего рождения, - поделилась воспоминаниями писательница Ольга Щелокова, автор популярного интернет-блога regenta.livejournal.com. - Я тогда жила в новой квартире, куда меня отселили родители по причине наличия у меня малолетней дочери Сашеньки. Средства на пропитание я зарабатывала трудом внештатного сотрудника отдела писем «Литературной газеты». Но не работа, конечно, была в моей жизни главным, потому больше всего мне нравилось тогда ходить в церковь, которую я посещала не только с рвением неофита, имевшего фантастический пятилетний срок воцерковленности, но и с удовольствием эстета. О, церковный устав! Да вы чего! Я его тогда знала почти наизусть и могла дать в этом вопросе сто очков вперед любому отцу Карпу-Поликарпу. Потому в масштабах прихода церкви Знамения Божией Матери, что в Переяславской слободе, близ метро «Рижская», я слыла своего рода авторитетом, и со мной водили знакомство многие, в том числе, Люда Дрознес по прозвищу «Цунами», слывшая в кругах благочестивой публики внештатной осведомительницей. В молодости, в 50-60-е годы, она работала фельдшером, что не мешало ей быть вхожей в тогдашнюю художественно-артистическую богему, однако не в качестве художницы, а в качестве «эффектной женщины», собиравшей на этой ниве разного рода трофеи, о которых из стыдливости умолчим, ограничившись лишь именем Володи Высоцкого, каковой как-то раз, после очередной пьянки, обнаружил в своей комнате эту «эффектную женщину», чем благочестивая Люда очень гордилась. В те поры уже пенсионерка, хотя и изрядно молодившаяся, она считала нужным меня опекать, водила по престольным праздникам и регулярно навещала нас с «младенцем Александрой», ее крестницей, одаривая церковным елеем, который она после всенощной ничтоже сумняшеся выцеживала из приходских лампадок в свои пузырьки.

   17 октября того самого года в мою квартиру позвонили. Открыв дверь, я обнаружила на пороге улыбающуюся Люду с букетом дешевеньких, но очаровательных фиолетовых осенних цветов, похожих то ли на ромашки, то ли на мелкие астры. Рядом с ней стоял высокий широкоплечий мужчина с иссиня-черными и слегка тронутыми сединой длинными, ниже плеч волосами. В руках он держал гигантского размера арбуз. Стоявшая рядом с незнакомцем Люда сияла, всем своим видом демонстрируя радость от того, что она не хухры-мухры, а, несмотря на свой пенсионный возраст и наличие взрослой внучки, все еще очень даже в состоянии нравиться и иметь в качестве своего спутника такого вот импозантного мужчину. Прощебетав свое поздравление, она поспешила протиснуться в квартиру, где вскорости уже сыпала обращенными неизвестно к кому замечаниями на предмет недостаточного, по ее мнению, количества икон в моих пенатах. Но мы ее не слышали. Он держал в руках арбуз и смотрел на меня удивленно и внимательно. Я держала на руках дочку Сашеньку и смотрела на него не менее удивленно и не менее внимательно. Так началось мое знакомство с Онегиным Гаджикасимовым – в то время уже носившим данное ему при крещении имя Олег, а потом, при пострижении в монашество, принявшим поочередно имена Афанасий, Силуан и Симон. Свидетели последних часов его жизни говорили, что, умирая, он простил всех своих многочисленных врагов и отошел в вечность, по выражению одной его почитательницы, «эфирным старчиком». «Эфирный старчик»? О нет, с трудом его себе таким представляю, потому что запомнила его таким, каким видела и в первый, и несколько лет спустя в последний раз – фантастической красоты человеком, настоящим восточным красавцем.

   Как правило, Олег был суров и сосредоточен. Эту духовную собранность многие принимали за угрюмость. Но, когда он бывал в хорошем и даже, так сказать, игривом настроении, он становился необыкновенно артистичен и умел, не изменившись в лице, представлять целые сцены из своей прежней жизни. Передать все это на письме невозможно, потому что это его актерство представляло собой целую совокупность ненарочитых жестов, мимических выражений и модуляций. При этом Олег никогда не смеялся: у него просто лучились глаза, когда он говорил или представлял что-то смешное. Например, рассказывая как-то эпизоды из жизни так называемой советской эстрады, он вспоминал то ли Кобзона, то ли Магомаева, который, исполняя в ресторане песню со словами: «…проплывает в тумане белая лебедь, подруга весны», вместо «белая лебедь» спел «белая лошадь». «Послушай, - сказал ему тогда наш герой, - все-таки лебедь, а?» – «Да какая разница! - отвечал ему певец. – Ресторан ведь. Все равно никто не слушает – что лебедь, что лошадь». Излишне говорить, что под впечатлением рассказа о проплывающей в тумане белой лошади я едва не каталась от смеха, и Олег вопреки своему обыкновению не пресекал этого приступа моей смешливости.

   Как-то с Олегом мы читали какой-то святоотеческий фолиант, в котором была приведена без перевода одна латинская цитата. И я с невинным кокетством начала переводить ее прямо с листа, смутно надеясь на ответное восхищение моего собеседника. И Боже мой праведный, каким же гениальным актером был наш герой! Слушая меня, он с невероятной естественностью имитировал именно то почтительное и восхищенное выражение лица, встретить которое я так надеялась. «Ну, надо же!» – с простодушным изумлением произнес он. Я ощущала себя на верху блаженства. Потом Олег встал, взял с плиты чайник, разлил чай по пиалам и, равнодушно, не глядя на меня, обратился к птичке за окном: «Правда, в данном случае слово «gratia» следует переводить не дативом, а аккузативом. Ты кушай халву, кушай!». Мне стало так стыдно, что у меня покраснели глаза, и я собралась заплакать. А Олег, чтобы вызволить меня из неловкого положения, едва ли не единственный раз за всю историю нашего знакомства начал предаваться семейным воспоминаниям: «Эх, сестричка Олечка, скольким же меня в детстве учили этим языческим премудростям! А зачем? Все это суета сует».

   Олег несколько раз вскользь упоминал о своих братьях, не называя имен и даже не уточняя, что речь шла и о родном младшем брате Низами, и о двух старших, от первого брака матери, Фахри и Фаиге Мустафаевых. Упоминал в том контексте, что «какая разница, что они братья по плоти, если не существует духовного родства». Но один его рассказ был более подробным и страшно-мистическим по своей сути. «Вот, Ольга, что значит воля Божия, - говорил Олег. - Ведь я бы запросто мог умереть в младенчестве и, собственно, меч, пресекающий нить человеческой судьбы, был надо мной уже занесен, но Господь не пожелал, чтобы я умер, не вкусив начатков спасения». Далее следовал сам рассказ. Видимо, это было или в год рождения нашего героя, или в следующий 1938-й. Мать с тремя сыновьями – двумя старшими Мустафаевыми и младенцем Онегиным – ехала куда-то на поезде. На какое-то время она вышла из купе, а, возвратившись, остолбенела: двое старших мальчишек перебрасывались младенцем, как мячом. Трудно сказать, что за этим стояло – то ли интуитивная, неосознанная неприязнь к «чужому» брату, похищавшему у них материнскую любовь, то ли, скорее всего, просто мальчишеский пофигизм и непонимание опасности. Но факт остается фактом: Онегин летал в воздухе от одного брата к другому и каждую секунду - а вагон-то, понятное дело, изрядно трясло - мог упасть и расшибиться. Но Бог не попустил.

   Свою последнюю жену Татьяну Олег вспоминал всего раз. «Какое счастье, что теперь мне больше не надо ничего покупать — ни лисьей шапки жене, ни шубы!» - признался он и иронически улыбнулся. Хотя сказал и нечто более серьезное. Сказал, что ему приснился сон, будто он с женой и ее дочерью от предыдущего брака, своей падчерицей, плыл на лодке, они упали за борт, а он, понимая, что бессилен их спасти, поплыл дальше. Уже после смерти Гаджикасимова мне довелось общаться с его племянницей Нигяр, дочерью его брата Низами. «Ничего не объяснив, дядя вдруг порвал со всеми всякие отношения и исчез, - рассказывала племянница. – Его жена рыдала: «Он ушел, все бросил». «Как мне жаль тебя», - сказала ему она. А он взглянул на нее и сказал: «Это мне вас жаль, вы ничего не поняли и не понимаете». Сколько я ни вспоминаю об этой коллизии, столько раз и говорю себе: «Высокая трагедия, где нет ни правых, ни виноватых». Я больше чем уверена, что, «оставив мертвым погребать мертвецов», Олег отнюдь не считал любивших его людей бесчувственными болванами, якобы не способными к духовной жизни. С одной стороны, не считал. А, с другой, был уверен, что ощущение Бога на пальцах не объяснишь и что, чем больше он стал бы объяснять, тем больше росло бы их отчуждение.

   О своем обращении к Богу Олег никогда подробно не говорил. Рассказывал только, что это ощущение приходило к нему постепенно. Непонятно и несказанно. Как я потом узнала от племянницы Гаджикасимова, его отец Юсиф, дворянин по происхождению, в 1905 году вступил в социал-демократическую партию, раздал свои имения и угодья малоимущим и после революции работал в НКВД, но в 40-х годах разочаровался в новой власти и ушел из органов преподавателем латинского языка в Азербайджанский университет. Эволюция взглядов Юсифа Гаджикасимова имела явные параллели в судьбе его сына. В свое время Онегин тоже был членом партии. Его доходы были, по советским временам, настолько колоссальными, что одни только его ежемесячные партийные взносы равнялись нескольким инженерским зарплатам. Но к концу 80-х у него на счет партии никаких иллюзий уже не осталось, если они у него, человека сугубо поэтичного, а потому и аполитичного, были вообще. Он никогда не был диссидентом. Просто, как и многие в те годы, не любил «коммуняк» и относился к ним с той брезгливостью, которую я назвала бы эстетической, а не идеологической. «Коммуняки», по его представлениям, внесли в русскую жизнь и жизнь вообще ложь, лицемерие, разлад и хаос. Так что его обращение к вере и Церкви, помимо сугубо религиозных, мистических причин, имело и свои эстетические и этические корни: в нем было оскорблено унаследованное от отца чувство Справедливости и унаследованное от матери чувство Красоты. Стало быть, то и другое, по его логике и его интуиции, должно было быть восстановлено. И восстановлено, естественно, в Боге и Церкви. В уверенности, что он начал абсолютно новую жизнь, Олег даже свою квартиру оставил незнакомым людям, отчего на старости лет скитался по чужим углам и в буквальном смысле иногда не имел где главу преклонить.

   Когда Олег собрался идти в монастырь, я, хорошо знавшая нравы русско-советского духовенства, отнеслась к этому довольно кисло и пыталась как можно деликатнее отговорить его от этого шага, который интуитивно казался мне опрометчивым, а в перспективе, возможно, и трагическим. Естественно, он меня не послушал, поскольку, скорее всего, считал, что мои советы продиктованы моей к нему привязанностью и даже пристрастием, боязнью остаться без его общества и его покровительства. Принимая решения, он принимал их с железной решимостью и абсолютной бесповоротностью, так что спорить с ним, убеждать его было совершенно бесполезно и, более того, совершенно неприлично, чего окружавшие его русские и еврейские женщины катастрофически не понимали, пытаясь его поучать и диктовать ему свои представления. Я с ним не спорила, но достаточно решительно, хотя и по возможности мягко, ему сказала: «Мне кажется, Олег, монастырь – это не твое место, не твой путь». В тот раз он находился в умиротворенном, располагающем и даже несколько юмористическом состоянии духа и потому позволил мне продолжить излагать мои соображения. «Не мой? – спросил он. – А мой – это какой, как ты думаешь?» – «Ну… - стала размышлять я. – Ну, например, странствующего епископа… Такого, знаешь, странника, миссионера, наблюдателя и судьи в священном сане. Тебе стоило бы, как Ходже Насреддину, разъезжать по городам и весям на ишаке, кормиться, чем Бог пошлет, проповедовать Слово Божие и водворять между людьми мир, устанавливать справедливость». Олег рассмеялся - единственный раз на моей памяти: мысль о Ходже Насреддине православного исповедания и о своего рода народно-аристократическом судье ему очень понравилась. И мне отчасти, конечно, жаль, что он воспринял ее только с юмором. А то так бы, как знать, может, до сих пор был бы жив и ездил бы на осле по равнинам его второй родины – России.

   - Я встречал Онегина Гаджикасимова в 1997 году, когда он уже принял монашество, - поведал музыковед Сергей Фролов, один из создателей энциклопедии «Легенды ВИА». –Я тогда устроился работать завхозом на базу отдыха «Космос» в подмосковном Домодедово. Это было легендарное место, куда, по слухам, привозили многих известных людей – от курировавшего строительство аэропорта Лаврентия Берия до опоздавшего на самолет Владимира Высоцкого. Однажды наш директор-азербайджанец Вагиф Анверович Караев попросил меня съездить на моей «шестерке» за священником. Забирал я его в селе Константиново, где находился так называемый «дом путешественника Пржевальского». Сопровождала его женщина в монашеской одежде. Дорога там в то время была вся разбитая. Машину сильно трясло и подбрасывало на ухабах. Я извинился перед моими пассажирами за эти неудобства. Священник ответил философски: «Нет у нас дорог плохих. Есть одна наша дорога, которая нам предназначена». Когда мы приехали к нам на базу отдыха, он зашел в домик к директору и долго с ним общался. А вечером я отвез священника и его спутницу обратно в Константиново. Я и предположить не мог, что возил великого поэта, чьи песни любил с детства. Я даже не знал, как он выглядит. А Вагиф Анверович мне ничего не объяснил. Спустя несколько месяцев священник снова появился у нас. Его пригласили на день рождения мамы директора, где собралась вся их азербайджанская родня. На этот раз возил его племянник Вагифа Анверовича, который еще удивленно спросил: «Зачем тут русский батюшка?». А я только встречал его и помогал ему дойти от машины до места празднования. Как мне показалось, ему было тяжело ходить. А на улице уже был снег и лед. Пробыл он на дне рождения не очень долго. Сказал виновнице торжества какие-то правильные слова и вскоре откланялся. А после дня рождения директор неожиданно попросил меня записать на кассету песни на стихи нашего гостя. Тут-то я и узнал, что это был Онегин Гаджикасимов. Естественно, у меня возникло желание с ним пообщаться. Но я был так загружен работой, что тогда до этого дело так и не дошло. Спохватился я только в начале нулевых, когда Гаджикасимова начал разыскивать композитор Сергей Дьячков, написавший на его стихи «Алешкину любовь». К сожалению, выяснилось, что Онегин уже умер. «А я не верю, - говорил Сергей Константинович. – И пока не увижу его могилу, не поверю. Часто бывает, что человека объявляют умершим, а он оказывается жив». Но вскоре нашлась и могила великого поэта. Я на своей «шестерке» ездил из Домодедово в Егорьевск. И, проезжая мимо Лямцевского кладбища, обратил внимание на огромный шатер над одной из могил. Оказалось, что под именем иеросхимонаха Симона там похоронен Онегин Гаджикасимов.

   Михаил ФИЛИМОНОВ («ЭГ» № 38, 2017)